Для проникновения в психологический механизм сталинизма, пока еще совершенно не изученный, попытаемся прибегнуть к помощи моделей авторитарной власти, которые могут послужить некоторыми аналогами, более изученными. В этом случае, конечно, придется поневоле абстрагироваться (на время) от социально-политического и социально-исторического контекста, сосредоточив внимание всецело на психологическом.

Для большей полноты картины целесообразно использовать не одну, а, по меньшей мере, две модели, взятые одна диахронически, а другая синхронно. И если, несмотря на существенную дистанцию в пространстве и времени, на резкие различия в социальных режимах и т. п., все же окажутся какие-то сходные признаки, значит, в своей психологической основе феномен тоталитаризма (или в личностном плане – авторитаризма) универсален, так что самые различные его представители могут в известном смысле взаимно характеризовать друг друга; они, следовательно, взаимно репрезентативны.

Я выбираю две модели: диахроническую – Ивана Грозного и синхроническую – Адольфа Гитлера. К каждому из них у Сталина было свое положительное отношение.

Учитывая это последнее, то есть тонко судя о другом по себе самому, Гитлер, например, не раз точно предугадывал психологическую реакцию Сталина и потому провоцировал таковую в нужном ему самому направлении.

Не так ли точно рассуждали до сих пор и наши историки про эпоху Иосифа Кровавого, как митрополит про царствование Иоанна Грозного?

А вот деятели общественной мысли и культуры рассуждали иначе. Так, например, П. Я. Чаадаев язвительно писал А. С. Хомякову в 1844 году: «Спасибо вам за клеймо, положенное вами на преступное чело царя, развратителя своего народа, спасибо за то, что вы в бедствиях, постигших после него Россию, узнали его наследие...В наше народною спесью околдованное время утешительно встретить строгое слово об этом славном витязе славного прошлого...Я уверен, что вы со временем убедитесь и в том, что точно гак же, как кесари римские возможны были в одном языческом Риме, так и это чудовище возможно было в той стране, где оно явилось. Потом останется только показать прямое его исхождение из нашей народной жизни, из того семейного, общинного быта, который ставит нас выше всех народов в мире...»

По свидетельству дочери, Сталин во всех отношениях считал себя русским царем, только коронованным не церковью, а марксизмом (к истинным апостолам которого на нашей Земле он сумел втереться в доверие).

Это видно и в проявлениях того безмерного самодурства в традиции отечественной власти, что покоятся на столь же традиционном отсутствии каких-либо гражданских прав у личности в этом социуме, кое равно проявлялось и в иоанновском средневековье, и в сталинском. Собственно, именно это обстоятельство (отсутствие правовой охраны гражданина) и не давало на Руси пробиться росткам ренессанса, которые не раз обнаруживались в культуре.

Не аналогичный ли социально-психологический механизм действует и в сталинском средневековье? Вот характерный пример. В начале 1952 года профессор В. Н. Виноградов, блестящий клиницист–личный врач Сталина, – обнаружи и резкое ухудшение состояния здоровья своего пациента и сделал запись в истории болезни о необходимости строгого режима с полным прекращением всякой деятельности (диагноз полностью подтвердился потом, при вскрытии). Однако его рекомендация была расценена чисто по-самодурски, а именно как попытка устранения Сталина от всякой активной деятельности, в том числе, естественно, и политической. Когда Берия, курировавший врачебное наблюдение над «цезарем», сообщил ему о диагнозе профессора Виноградова, тот пришел в неописуемую ярость, закричав: «В кандалы его! В кандалы!» И профессор был арестован и посажен, так сказать, «на чепь».

Так индивидуальная психология смыкается с социальной, образуя весьма оригинальный феномен социальной паранойи, общественного психоза (мании) преследования, которая является специфическим признаком сталинского и, в сущности, любого тоталитарного режима.

Один из крупнейших революционеров в истории – Михаил Бакунин, проницательный знаток народной психологии, отмечал в качестве главнейших (негативных) национальных черт у русского народа веру в царя и веру в бога, разумеется, не формальную, а истовую.

Очевидно, что на такой почве, закосневшей в веках, для громадных масс неграмотного или полуграмотного народа изгоняемая и уничтожаемая религия (массовое взрывание церквей, сожжение икон, расстрелы и преследования священнослужителей) требовала неукоснительной замены. Ею и стал адаптированный к этим массам марксизм. Проводил же эту адаптацию (т. е. своеобразную «церковизацию» марксизма, превращая его в символ веры) Сталин, он и занял постепенно опустевшее место бога – с тем большей естественностью, что уже был «царем», занявшим опустевший «трон», извечно почитаемым за наместника бога на земле. Произошла лишь трансформация: говоря языком психоанализа, вытесненная религия сублимировалась в обожествление «отца народа».

Веру надобно было чем-то подкреплять – необходимы эффекты «чуда»; таковыми и стали – в позитивном плане–-чудеса индустриализации: гиганты-каналы, гиганты-заводы, новые города, возникающие на пустом месте поистине почти чудесным образом. (Отсюда берег истоки наша гигантомания.) А все средства агитации и пропаганды всемерно раздували и поддерживали огонь этих «эффектов», создавая массовую эйфорию.

Оборотная, негативная сторона «чуда» – жестокость, явленная в столь же массовых, гигантских формах и потому внушающая вселенский страх, священный ужас.

Тут-то и понадобится исторический опыт, опыт великого предшественника, чтобы, трансформировав его, можно было его превзойти. Наиболее подходящей фигурой был, без сомнения, Грозный.

Вот почему Сталин относился к автору опричнины принципиально иначе, чем русская интеллигенция. По его заказу С. Эйзенштейном был поставлен фильм, за первую серию которого его наградили Сталинской премией, как и одноименный роман В. Костылева, который выполнил «социальный заказ» на изображение жестокого царя как выдающегося деятеля славной русской истории.

Но вторая серия эйзенштейновского «Ивана Грозного» (из трех задуманных) активно не понравилась Сталину и при его жизни не увидела света. В отличие от первой, романтизирующей и Ивана, и опричнину («внутренние войска» Малюты Скуратова), она не понравилась за то, что в ней художественная логика привела великого режиссера к обратному по отношению к тому, что замышлялось в соответствии с «социальным заказом», а именно: «прогрессивное войско (?) опричников получилось чем-то наподобие американского ку-клукс-клана» – как было оценено в официальном постановлении о киноискусстве в сентябре 1946 года.

...Коснувшись ошибок Ивана Грозного, И. В. отметил, что одна из его ошибок состояла в том. что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств...если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени...».

Поразительно откровенная экстраполяция: Грозный-де истребил потенциальных противников не всех, не до конца, отсюда смута: чего не удалось ему, то мне удастся – поэтому у нас нет оснований для смуты. (Все тираны любят сравнивать себя с аналогичными предшественниками, ища себе оправдания, теша себя надеждой, что, уяснив «ошибку» предшественника, он-то сам сумеет ее преодолеть.)

О бескомпромиссно-безжалостной натуре Сталина, чуждой какой-либо не то что человеческой, но хотя бы биологической эмпатии (сочувствию), говорит следующее его замечание, об объективности которого лучше всего свидетельствует его мрачный юмор: «Тут Ивану помешал бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!» (Что же касается Иосифа, то, как явствует отсюда, покаяние ему самому было абсолютно не свойственно.)

Все летописцы отмечают, что царь Иван Васильевич «громил Великий Новгород». А ведь поводом для этой страшной акции, как указывают историки, был ложный донос о том, что новгородцы якобы хотят перейти под власть польского короля, а самого царя Ивана «извести» и на его место посадить старицкого удельного князя Владимира Андреевича¹.

Погром продолжался более пяти недель – с 6 января по 13 февраля 1570 года, когда ежедневно «ввергали в воду (под лед) пятьсот или шестьсот человек», в иные же дни до полутора тысяч.

«Новгородский погром – быть может, самый зловещий, но все же лишь эпизод в той вакханалии зверских, садистски изощренных казней, которая продолжалась добрых полтора– два десятка лет» (Кобрин В. Посмертная судьба Ивана Грозного//Знание–сила. 1987. № 8. С. 57). То же и у Сталина– с 1934 по 1953 год (два десятка лет, а к ним бы следовало приплюсовать и ликвидацию среднего крестьянства «как класса», и искусственно организованное вымирание от голода в 1933 г.).

У опричнины были и более отдаленные последствия. Террористическая диктатура, установленная в стране, обстановка страха позволили уже при Грозном сделать первые шаги к установлению в России крепостного права. При его наследниках оно утвердилось¹. Можно спорить, было ли крепостничество неизбежным для России, но в любом случае оно не было фактором прогресса, ибо консервировало феодальный строй и тормозило процесс складывания в его недрах нового, исторически более прогрессивного уклада; к тому же «своими особенно варварскими, рабовладельческими формами русское крепостничество («барство дикое», Салтычиха и т. п. – М. К.) обязано и опричнине...Не только ей, но и ей...ибо закрепощение крестьянства тесно связано с закрепощением всего общества. Холопство российского дворянства перед царской властью остается непонятным без учета особо деспотического характера русского самодержавия. Опричнина была одним из факторов, придавших отечественному самодержавию его отвратительную форму. А в итоге: гений и злодейство, и в самом деле, несовместны, не дано тирану и палачу быть двигателем прогресса» (Там же).

Оправдывая тиранию Сталина и его «опричнину»² (ежовщина, бериевщина и т. д.), многие, как известно, кивают на то, что «время было такое» и что безмерное разрастание аппарата НКВД и дикое расширение и ужесточение репрессий, дескать, было «исторически необходимым» – «врагов народа» надо было подавлять! Первая надобность подавления «врагов» очевидна, а вот вторая –их искусственного создания–спущена «под лед» истории, как это было некогда с новгородской «крамолой».

Но, оказывается, бояре вовсе не были противниками централизации (как убедительно показали историки). На самом деле Иван Грозный отнюдь не с боярами боролся, хотя не раз демагогически проклинал их за «измену». Состав жертв его террора ныне изучен, и оказалось, что среди них было, конечно, более всего тех, кто ближе всех стоял к тирану, а потому и скорее других навлекал его гнев. Но на каждого боярина или дворянина приходилось по меньшей мере несколько (трое-четверо) рядовых служилых землевладельцев, а на каждого последнего приходилось по десятку лиц из низших слоев населения.

Наконец, среди самих опричников было немало отпрысков аристократических родов и, кроме того, опричники...в свою очередь, нередко становились жертвами созданного ими же самими орудия тотального террора, и их казнили, как и всех других. Бумеранг насилия возвращается к самому насильнику, поражая его.

Потомков восхищала якобы стальная твердость характера по отношению к единокровному детищу своему: Грозный в гневе убил собственного сына, Сталин фактически сделал почти го же самое (хотя, как и все, что он делал, – чужими руками), отказавшись обменять своего сына Якова на военнопленного немца. ¹

Чем же тут восхищаться: бесчувственностью, твердокаменностью истукана? Легко быть твердым, будучи бесчувственным; и с каких это пор в отечественной нравственной традиции бесчувственность стала возводиться во «врожденные заслуги»? Помнится, прежде к таковым относили прежде всего доброту и милосердие («долго любезен» народу русскому доселе бывал лишь тот, кто «милость к падшим призывал», а вовсе не тот, кто «расстреливал несчастных по темницам»).

Это план имперсональный, субъективный–личная бесчувственность как врожденное качество. Что же касается интерперсонального, социального, то тут безмерность жестокости выступала как бы репрезентантом безмерности силы, которая является своего рода «верой навыворот». Вера как таковая живет, питаясь энергией надежды, любви и ищет подтверждения в перманентном «чуде» – сериях чудесных таинств или таинственных чудес, время от времени возобновляемых.

Жестокость – это «вера навыворот»: она живет, питаясь энергией страха и подобострастия (лести), и ищет подтверждения в перманентном «чуде навыворот» – бесчеловечных акциях преступающих норму обычной человечности), сериях тайных преступлений, время от времени возобновляемых (психологическая суть таинства остается, только чудесность заменяется жуткостью).

Опричнина же с неизбежностью порождает доносительство как социальный институт, опутывающий весь народ, всю массу снизу доверху железной паутиной страха и взаимного недоверия, растлевающий мораль легкостью расправы руками опричнины практически с любым человеком, который тебе мешает или кому завидуешь и просто хочешь завладеть чем-то, ему принадлежащим. Так, предательство, ложь (лжесвидетельство), воровство и убийство, осужденные христианской моралью (что было социально закреплено многовековым опытом истовых подвижников), получают своего рода узаконение, поскольку именно эти ценности перманентно стимулируются. Происходит нравственное растление общества в принципе, а коль скоро это существует более трех десятилетий (возраст целого поколения), то эти моральные завоевания закрепляются достаточно прочно.

Таковы отдаленные следствия института «опричнины», придавшей традиции отечественного «самодержавия» поистине отвратительную форму.

Что же касается личности автора и полновластного хозяина этого института, то нельзя не согласиться с историком, уместно вспомнившим крылатую пушкинскую формулу о гении и злодействе, –да, тирану и палачу не дано быть двигателем общественного прогресса, с необходимостью включающего в себя и нравственную сторону. Поэтому, на мой взгляд, период сталинского социализма (как и последующего постсталинизма) следует признать не развитием революции и уж тем более не эволюцией, а инволюцией, развитием с обратным знаком – регрессом¹.

Сталин, нерусский на русском революционном престоле, вроде бы явился лицом, вполне отвечающим духу национальной истории, где «володеющие и княжащие» сей землей «великой и обильной», начиная с призванных для наведения «порядка» варягов, в течение столетий были чужеземными деспотами.

Но сталинизм принципиально чужд гуманизму, всему тому, что дорого человеку, человеческой культуре, – доброте, любви, милосердию, надежде, вере, мечте.

Думается, параллели возможны и не случайны: в конце концов, суть христианского вероучения сводится к тому, чтобы сделать всех людей, всех без исключения членов социума, счастливее и лучше, чем они есть («приидите ко Мне все страждущие и Я утешу вас»), открыть людям глаза на ад вокруг себя и в собственной душе; правда, рай на земле не возможен, пусть же человека согревает хотя бы мечта об этом – прекрасные люди на прекрасной земле.

Суть марксизма – в переустройстве мира; коммунизм и есть «рай», равноправный для всех без исключения членов социума («свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»); и он возможен на земле, считают марксисты-ленинцы, по крайней мере как идеал, а идеал есть не только прекрасный призрак, с коим «должна сообразовываться действительность, но и реальное движение» (К. Маркс).

Вот этими – ленинскими, футуровидящими–глазами лучшая часть советского общества смотрела на свое настоящее – сирое, бедное, отверженное, трудное и горькое, пыталась провидеть его будущее, и во имя этого светлого образа не просто жила (как, например, люди на Западе), а боролась за жизнь, как в бою, отбивая от косных сил свое возможное светлое будущее. Вот в чем смысл положительной стороны жизни и наших 30-х годов – беззаветная вера в счастливое будущее, вполне возможное, кое обязательно наступит. В этом, пожалуй, всемирно-исторический смысл и назначение России, русской культуры, которая, начиная с декабристов и Пушкина, жила более всего верой в свое историческое будущее: «Товарищ, верь! Взойдет она – звезда пленительного счастья...» Мечта – чрезвычайно дорогое для Владимира Ильича понятие (недаром его самого проницательный зарубежный наблюдатель-фантаст назовет «кремлевским мечтателем», прозревающим возможный советский «рай» сквозь образ тогдашней России, пребывающей «во мгле» ада), и все гиганты ленинской гвардии – это «героические энтузиасты», исполненные более и прежде всего ВЕРЫ, ВЕРЫ В БУДУЩЕЕ.

Революция выдвинула целую плеяду героев, ленинских сподвижников, блестящих личностей своего времени, в полном и глубоком, отрешенном смысле «отчизне посвятивших души прекрасные порывы».

Четкую направленность такой личности, ее пронизанность «ветром истории» ясно выражает сжатая автохарактеристика Валериана Владимировича Куйбышева: «Я – весь в происходящей борьбе, весь без остатка. Не только приемлю ее всю, с ее грубостью, жестокостью, беспощадностью ко всему, что на пути, не только приемлю, но и сам в ней весь, всем своим существом, всеми помыслами. Все надежды, вера, энтузиазм в ней, в борьбе. Все, что не связано с ней, чуждо мне, я люблю, мне близко то, что с ней слито...» (Цит. по: Партия шагает в революцию. Рассказы о соратниках В. И. Ленина. М., 1964. С. 250).

Впечатляет и поражает цельность такой натуры, глубинная страстность, подчиненная единой цели всю жизнь: Куйбышев буквально сгорел на работе и умер в 47 лет, выйдя на перерыв перед очередным ответственным заседанием – так же точно, как девятью годами раньше его друг Феликс Дзержинский. И не просто поражает, но и ЗАРАЖАЕТ и ЗАРЯЖАЕТ других своей верою.

Всякая вера, чтобы не иссякнуть, должна иметь некоторое пресуществление; ее постоянный источник питания – это ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ в ком-то (наглядное, живое созерцание – подтверждение «собственными глазами») и ОВЕЩЕСТВЛЕНИЕ в чем-то (деяния, поступки, плоды деятельности).

В ленинское время идеалы коммунизма еще никак не могли быть овеществлены – гражданская война, интервенция, разруха и голод не оставляли тогда места для их реализации, не оставалось ничего, кроме святых надежд и чаяний.

Ленинская гвардия – блистательные личности – была носителем этой веры, ее олицетворением, которое «можно пощупать» и удостовериться, что коммунизм – не химера, что он хотя бы отчасти есть уже сегодня, что хотя бы в лице одного человека, но живого, простого, живущего вот здесь, сейчас, с нами рядом. Отсюда это желание «пощупать», то есть удостовериться не только своими глазами, – ведь согласно пословице, русский глазам не верит («ходоки» к Ленину).

Олицетворением и единственным символом светлого будущего, человеком-символом, воспринимавшимся как солнце, был Ленин, вот почему столь трагично народ воспринял его уход из жизни. Казалось, солнце нашего будущего закатилось, померкло, или, как сказано во многим тогда еще памятном Апокалипсисе, «стало мрачно, как власяница».

В 30-е годы эта эстафета веры была продолжена в энтузиазме– героическом и трагическом – индустриализации; а в 40-е годы –в энтузиазме защиты своих кровных (увы, в буквальном смысле) завоеваний от смертельной внешней опасности, надобно было отстоять свое будущее от вероломного и кровожадного врага, покусившегося к тому же и на самое заветное–на социальные идеалы.

Поэтому и кончина Сталина – этого, по Барбюсу, «Ленина сегодня»¹ –воспринималась народом столь же трагично; солнце нашего будущего померкло, говоря пушкинскими словами, «как нам теперь жить будет?!». Отсюда это –тоже не менее странное для европейцев–желание всюду, во всех без исключения сферах труда и общественной деятельности и даже отдыха видеть напоминание о дорогом и единственном образе-олицетворении: многомиллионное тиражирование–графическое, живописное, скульптурное, плакатное, текстильное, монументальное и миниатюрное; всюду – в городе и в селе, на каждом без исключения предприятии, в искусстве и т. д. – перманентная лениниана. Все это необходимо опять-таки как неусыпное соприсутствие ленинского образа в наших текущих буднях, как если бы Он, всевидящий, зрил нас всечасно и вездесущно и напутствовал: «Верной дорогой идете, товарищи!»

А не винтика в бездушной, бесчеловечной бюрократической машине!

Поскольку все было сделано так (и на это работала вся колоссальная машина тотальной пропаганды, в основном и созданная для данной цели), что у Ленина якобы был соратник, а потом и преемник – Сталин, то все это громадное социальное чувство, любовь масс, жаждущая живого (а не мумифицированного) олицетворения, обратилась, естественно, на него, и многое, очень многое было сделано для г ого, чтобы этот «вечный огонь» постоянно поддерживать. Сталин недаром любил свои изображения в профиль, чтобы «та» сторона его лица – злодейская, как оборотная сторона Луны, не была видна. Власть и злодейство в тени, а Любовь снаружи.

Но те, кто покинул родину хотя бы внутренне (внутренняя эмиграция) и смотрел на нее, так сказать, в перевернутый бинокль, провидели негативные следствия авторитаризма задолго до того, как они развернулись в 30-е годы, – этим «людям будущего» Советов, людям, сгорающим в огне своей мечты и почти радостно принимающим безвинную смерть, Н. Гумилев завещал:

Поразительным образом это поэтическое предчувствие трагических социальных событий перекликается с мыслью Сталина – одной из немногих, высказанных им вполне самостоятельно, и потому «исторической», –по поводу поэмы раннего М. Горького «Девушка и Смерть»; на первый взгляд, в особенности литературоведческий, она почти нелепа, но зато обрастает страшным смыслом в политическом контексте, о каковом Сталин не забывал нигде и никогда и поэтому ничего не говорил зря: и, конечно же, эта фраза – тоже с двойным дном, фраза о том, что эта маленькая поэма сильнее «Фауста» Гёте – «Любовь побеждает Смерть!». Он втайне надеялся и хотел бы этой своей надеждой заразить засомневавшихся современников, что любовь к Нему со стороны Массы (десятков миллионов) все же побеждает ужас, внушаемый смертью, которой он столь щедро одаривает эти миллионы (имеется в виду смерть не только физическая¹, но и гражданская – отлучение от нормальной человеческой жизни). Гумилев тут выступает как провидец, потому что и та Масса, что была за колючей проволокой, и та, что еще оставалась по эту сторону, в сущности, по высшему человеческому счету разделяла участь «нелюдей», лишенных истинной свободы и истинной любви.

Что касается первого качества, то Сталин, может быть, единственный из всех понял, что для данного народа необходимо создать новое конкретное олицетворение светлого будущего в облике вождя, необходим «Ленин сегодня», и он понял, что именно ему это может вполне удасться. Конечно, у него не было ленинского всеобъемлющего ума, образованности и человеческого обаяния, но первое можно было возместить прямыми заимствованиями и цитатами, что подается как непосредственное продолжение дела Ленина, к тому же предельно скромное, никаких собственных идей – только ленинизм в развитии. Постепенно придется незаметно переписать историю партии, выставив себя всегдашним прямым соратником Ленина, его правой рукой или еще более определенно: изобразить дело так, что вождей до революции было два – как два крыла у орла революции, по ту сторону–Ленин, за границей, в эмиграции, и Сталин – по эту, в России, в большевистском подполье. Но этому грандиозному плану, конечно, помешал бы ряд лиц, таких, как Троцкий, с одной стороны, сам рвавшийся к руководству соперник, притом блестящий, и Киров, Бухарин, которые не потерпели бы лжи и подтасовок. Поэтому всех их необходимо было убрать...Но для осуществления стратегии зла нужна машина зла, ее осуществляющая, и она была шаг за шагом создана, а чтобы никому не закрадывалось в голову какое-либо сомнение –эта мать размышления, – нужна атмосфера страха, тотального Страха, связывающего буквально всех, каждый винтик в Системе, как в разбойничьей банде «вяжут кровью», создавая монолит благодаря такой круговой поруке.

«Страх обязательный элемент более или менее жесткого механизма администрирования. И трудно сказать, какая доля в беспредельной четкости и исполнительности...связана с этим страхом, а какая сформирована верой в правоту Хозяина. И так ли уж оторваны друг от друга и эта вера, и этот страх?

Когда казнили выдающихся личностей по его прямому или косвенному указанию, Сталин, как всякий неглупый человек, естественно, не мог не соотносить факт гибели другого, тем более потенциального конкурента, с такой возможностью и для себя самого – со времен Гамлета, когда человек видит «чужие кости», его собственные не могут «не ныть при мысли об этом».

Шекспирову догадку замечательно развивает современный писатель-психолог, Нобелевский лауреат Элиас Канетти в тонком по наблюдениям социально-психологическом трактате «Масса и власть» (1960).

Таким образом, получается, что у подножия трона власти лежат трупы, и чем их больше, тем больше, сильнее власть. Поэтому «масса убитых взывает к ее умножению». Приращение массы убиенных усиливает власть и в ее собственных глазах, и в глазах толпы (массы), расширенных от ужаса. Так тот, кто поначалу был обозначен как просто герой, постепенно превращается в великого героя, так что, наконец, ровно по мере утоления этой, так сказать, онтологической кровожадности, возрастает мера его всеужасающего величия, так что в конце концов – в исключительных обстоятельствах – он может оказаться и богоравным. Таковы основы феноменологии власти.

Вот в чем тайна того, что масса полупрезрительно относилась к «добрым царям» (вроде Федора Иоанновича или Бориса Годунова), но в священном ужасе чтила «грозных».

Именно социализм, по мысли великих марксистов, и прежде всего Плеханова, призван был покончить с этой исторически сложившейся чудовищной, бесчеловечной «привычкой» и счастливо взаимоуравновесить роль масс и личности в истории. На живом индивидуальном примере вождей научного социализма– Маркса, Энгельса, Плеханова, Ленина – это уже и происходило, и здесь марксистская теория оказалась подтвержденной в реальной социальной практике.

В нашу задачу не входит анализ личности Гитлера; для наших целей вполне достаточно воспользоваться уже имеющимися результатами такового, дабы сравнить с ними черты той фигуры, что нас интересует непосредственно.

Известно, что за договором о ненападении последовал еще один – договор О ДРУЖБЕ с немецкими фашистами, что, вообще говоря, должно было поставить в тупик любого приверженца ленинизма. Сталин и вторящий ему, как эхо, Молотов в своих речах и тостах почти в открытую славили гитлеровскую Германию, Италию и нашу дружбу с ними. Печать, развивая сию идею, толковала о том, что западные демократические государства–такие, как Англия и Франция (где, между прочим, легально действовали компартии), следует считать более враждебными рабочему классу, чем гитлеровский рейх, где «ликвидирована безработица».

В ответ Риббентроп заявлял, что идеологию Германии, Италии и...Советского Союза роднит одна общая черта (?!) – оппозиция капиталистическим демократиям (!) Запада. Фашистская дипломатия горячо одобряла Сталина, «поступившего очень мудро, сняв еврея Литвинова и назначив на его место арийца Молотова».

Недавно впервые опубликованные донесения наших секретных сотрудников проливают свет на отношение высшего немецкого руководства к тогдашнему советскому. Вот что говорил, например, один из высших дипломатических гитлеровских чинов фон Б. : «Что Сталин – великий человек–для всех очевидно. Чемберлена и Даладье фюрер называл «червячками», но Сталина он уважает...Сталин – блестящий политик и стратег! Буду до конца откровенным – напав 30 ноября 1939 года на Финляндию, он поставил нас в тяжелое положение...ведь с Финляндией нас, немцев, связывала давняя дружба! Но мы принесли финнов в жертву...ибо именно в союзе со Сталиным черпал фюрер силу и уверенность! И, разумеется, мы бесконечно благодарны ему за миллионы тонн хлеба и нефти, за хром и марганец...» (Горчаков О. Л. Накануне, или Трагедия Кассандры!! Горизонт. 1988. № 3).

Иосиф Джугашвили отвечал Адольфу Шикльгруберу столь же трогательной привязанностью и редкой для себя – хитрого политикана и интригана– доверительностью.

В конце июня 1940 года Черчилль прислал Сталину письмо, предупреждая его о готовящейся германской экспансии. Но Сталин не только не ответил на это письмо, но передал его содержание через Молотова...кому бы вы думали?–Гитлеру.

В ответ на это «Берлин был просто растроган благородной лояльностью Сталина, проявленной им в инциденте с письмом Черчилля», – как отметил этот же высший чин фон Б. (Там же).

Именно по причине глубокого личного доверия к фюреру советский вождь не поверил ни единому из многочисленнейших донесений об истинных планах вермахта (результатом чего и явилось подписанное 21 июня 1941 года Берией решение стереть наших разведчиков в «лагерную пыль»).

Один из секретных сотрудников 20 июня приводит весьма характерное высказывание ответственного лица: «...война, которая разразится через день-два, не будет внезапной. Никогда ни одно государство в истории войн не знало, благодаря своей разведке, столько о планах врага и о его силах, сколько Россия. Почему же Сталин так мало делает, видя, как перетирается нить, на которой висит дамоклов меч?» (Там же).

В самом деле – почему?

Поразительно, что даже когда трагедия нашествия разразилась, поистине неожиданная разве только для одного нашего Верховного Главнокомандующего, он и после этого, в сущности, не изменил своего положительного отношения к Гитлеру. Так, например, свидетельствует министр иностранных дел Великобритании Антони Идеи, большой поклонник Сталина: в декабре 1941 года Сталин во время разговора вдруг заметил, что Гитлер проявил себя исключительным гением. Он сумел в невероятно короткий срок превратить разоренный и разделенный народ в мировую державу. Он сумел привести немецкий народ в такое состояние, что тот беспрекословно подчиняется его воле. Но, добавил Сталин, «Гитлер показал, что у него есть фатальный недостаток. Он не знает, когда нужно остановиться» (Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. История Советского Союза с 1917 года до наших дней...С. 328). По Сталину, Грозный не идет до конца и кается, а Гитлер, наоборот, слишком зарывается.

Поразительно – и это вполне в натуре Сталина, – что свое отношение к фюреру и созданной им империи он сохранил до конца. Из воспоминаний С. Аллилуевой: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы», повторял он, уже когда война была окончена» (Аллилуева С. Только один год. Нью-Йорк, 1970. С. 339–340).

Гитлеру мешал большевистский социализм, провозглашавший, что будущее мира принадлежит коммунизму, и, следовательно, по логике рассуждений фюрера, воплощенный уже в сегодняшнем сталинизме, он претендует на роль распорядителя мира. Но именно на эту роль жадно претендовал гитлеровский национал-социализм, и лично для Адольфа Первого Иосиф Первый был «вторым медведем в одной берлоге»; тут он, как проницательно заметил его соперник, поистине «не знал, когда нужно остановиться», зарывался и на том сорвался.

Сталин же, тоже по-своему не забывавший о «мировой революции» и ликвидировавший наряду с главным автором «перманентной революции» всех своих возможных и невозможных конкурентов внутри страны, реального властителя вне ее пределов рассматривал, по-видимому, уже не как соперника, а как напарника, близкого по духу, вкупе с которым можно со всем миром сделать то же, что сотворил он со своим народом. В одиночку же сия задача не под силу никому – он это отлично понимал в отличие от своего проигравшего партнера (потому-то, кстати, и проигравшего, что «не мог остановиться»).

Поэтому само собою напрашивается сопоставление этих двух личностей друг с другом. Полагаю достаточным для наших целей взять аргументы из далекого зарубежного источника, у вышеназванного Канетти, который провел специальное социально-психологическое исследование личности Гитлера¹. Мы приведем здесь некоторые из его наблюдений, и читатель – в меру своего опыта – может сам судить, насколько они сопоставимы с личностью Сталина. Для удобства рассмотрения сгруппируем черты личности этого типа в определенном нами порядке.

1. «Жажда строительства и жажда разрушения жили рядом в его натуре, проявляясь одинаково остро. Империя, создавая которую немцам...предстояло поработить весь мир, должна была внушать ужас, много крови ДОЛЖНО БЫЛО пролиться».

Сталин, по-видимому, тоже и создавал и разрушал одновременно в гигантских, глобальных масштабах: любой его поступок – «размером с шар земной» (эти стихи Пастернака о нем пришлись ему весьма по вкусу).

Он созидал нечто беспрецедентное в истории (сверхценная идея) – новое общество, завещанное и обещанное гениями марксизма-ленинизма; идеи построения были не его, но он должен стать «Лениным сегодня». Это возможно сделать в исторически короткий срок, то есть соизмеримый с продолжительностью человеческой жизни (его собственной, чтобы успеть пожать плоды), только при беспредельном накале, на пределе всех человеческих возможностей, при мощном порыве энтузиазма, которым должна быть охвачена вся многомиллионная масса. Именно он один и призван историей воодушевить ее, с одной стороны, а с другой– заставить (поскольку энтузиазм толпы не очень надежен и в случае провалов или неуспехов может легко иссякнуть).

Для того чтобы заставить, нужно добиться беспрекословного подчинения всех без исключения; для этого конкурентов и строптивых убрать, а остальных держать в узде страхом за свою судьбу и самую жизнь; ну и, наконец, в довершение всего необходимо иметь колоссальный резерв бесплатной рабочей силы, которой можно располагать по усмотрению; причем, чтобы народ не смотрел, как это бывало прежде, при царе, с сочувствием на узников, надо наложить на них клеймо проклятия, «доказать» народу, что они – его собственные враги (вредители и т. п.). Но для того, чтобы страх был ощутимым, необходимо не просто «пугать», нужно уничтожать; только очень Большой террор действительно способен устрашать – так что крови должно будет пролиться много, беспредельно много. Соединив титанические усилия миллионов и «по страху, и по совести», можно своротить горы. И их действительно своротили – таковы все гигантские сталинские стройки, стройки века, ошеломившие мир своим размахом и невиданной быстротой созидания. Он торопился не для потомков, а для себя; к тому же все это – определенный образ силы, могущества, власти.

Программа индустриализации для самого Сталина была не столько социальная (хотя и это тоже, поскольку ее осуществляла вся Масса, вся страна), сколько сокровенно личная программа его жизни, поскольку это было действительно грандиозное, исторически беспримерное опредмечивание личности Вождя. Вот почему это стало главным делом его жизни, от которого его резко отвлекла война. Возможно, поэтому он столь упрямо и отмахивался от всех предупреждений о ее приближении и даже наказывал тех, кто проявлял особую настойчивость. Война (в отличие от Гитлера) никак не входила в его планы, поэтому ее и быть не должно. По-видимому, он настолько верил в себя и, следовательно, в свою непогрешимость, что, когда это все-таки случилось, он в первые мгновения просто этому не поверил, а первые несколько дней скрывался на своей даче-крепости, и только спустя десять дней, которые потрясли страну и народ в самом прямом – ужасающем – смысле, 3 июля он обратился к народу с почти религиозной задушевностью: «Братья и сестры...».

По-видимому, войну он воспринял как досадную помеху, отвлекающую его от главного дела, пока колоссальные потери не заставили отнестись к этому со всей серьезностью. Тогда он начал учитывать и исправлять сделанные непоправимые промахи и чудовищные ошибки.

2. «Благодаря умению собирать массы, он пришел к власти, однако он знал, как легко они стремятся к распаду. Есть лишь два средства предупредить распад массы. Одно – это ее РОСТ, другое -ее периодическое ПОВТОРЕНИЕ. Частные средства возбуждения массы -знамена, музыка, марширующие группы, разом кристаллизующие толпу, в особенности же долгое ожидание перед выходом важных персон».

Все это вполне относимо и к предмету нашего исследования, только мы бы добавили к средствам массового психологического воздействия еще и валы аплодисментов, обвалы оваций; детские «хоры», поющие с цветами в руках осанну: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Далее это демонстрации не реже двух раз в году, лицезреющие Самого, процессии, парады, марши, спортивные праздники, в частности излюбленные человеческие пирамиды –как олицетворенный образ гигантской машины государства, состоящей из человеческих «винтиков», легко заменимых («незаменимых людей нет!»).

Таковыми стали ВЫСОТНЫЕ ДОМА Москвы. Берусь утверждать, что они внутренне связаны с Кремлем.

Если посмотреть на Кремль в плане, то это – неправильный пятиугольник, отороченный по всем углам разными по рисунку, но едиными по стилю башнями. По двум же самым длинным сторонам (той, что вдоль набережной, и той, что вдоль Александровского сада) ярче других ровно по центру выделяются еще две башни – Тайницкая и Троицкая; эти семь могучих красавиц и определяют визуально архитектурную пульсацию политического сердца страны. И чтобы этот сердечный ритм ощущался зрительно всюду, то есть и в удалении от Кремля, возник как бы большой круг архитектурного «кровообращения»– Садовое кольцо, для чего пришлось вырубить сады и освободить место для наглядной пульсации в автомобильных траекториях¹, а образ главных семи кремлевских башен возникает повторно в семи «высотках», разбросанных по периметру кольца и замыкавших тогда весь громадный город в конце проспекта в колоссе– башне университета, построенного в том же стиле.

4. «Представление о ПРЕВОСХОДСТВЕ, пожалуй, лучшая возможность ближе понять механизмы его духа. Любое из предприятий, все ею глубочайшие желания продиктованы стремлением превзойти; можно даже назвать его рабом превосходства. Возможно, здесь коренится объяснение его внутренней пустоты...Он ни на минуту не допускает возможность поражения; сильнейший–лучший, сильнейший заслуживает победы. И достигнутое без пролития крови мало чего стоит».

Это сказано о фюрере, но из всего, что мы уже знаем о предмете нашего интереса, оно характеризует и последнего в не меньшей степени. Что же касается момента стоимости и цены пролития крови, го разве это не перекликается с фразой, ставшей широко известной и оттого, как все хрестоматийное, воспринимавшейся до сих пор некритично. В свете вышесказанного попытайтесь вдуматься: «...но кровь, обильно пролитая нашими людьми, не пропала даром, она дала свои результаты...».

А вот что говорит маршал Жуков о своем. Осенью 1944 года Сталин специально смещает Рокоссовского с командования 1-м Белорусским фронтом, стоявшим на берлинском направлении, и ставит на его место Жукова, несмотря на протест со стороны последнего. «Сталин действовал здесь неспроста. С этого момента между Рокоссовским и мной уже не было той сердечной близкой товарищеской дружбы, которая была между нами долгие годы. И чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами – командующими фронтами и своими заместителями, зачастую сталкивая их «лбами», сея рознь, зависть и подталкивая к славе на нездоровой основе» (Жуков Г. К. Коротко о Сталине//Правда. 1989. 20 января).

6. «Параноидальная натура...непреодолимая мания величия...

Узкое окружение Гитлера...поразительно убого. В этом кругу он ощущал свое гигантское превосходство. О том, чем он, собственно, был полон –о планах и решениях, – они не знали. Он жил, не нарушая своей тайны, и потребность в этом была высшим условием его существования. Это– тайна великого государства, которой владеет он один; он мог очень хорошо объяснить самому себе необходимость абсолютной секретности. Он часто говорил, что никому не доверяет...Целостность он видел в твердости. От своих представлений о власти не отклонялся, всю власть своих исторических предшественников вобрал в себя и в последовательном ее сохранении видел основу своих успехов».

Современный психиатр – профессор А. Е. Личко, еще двадцать пять лет назад проанализировавший паранойю у Ивана Грозного в мысленной проекции на Сталина, подтверждает верность бехтеревского диагноза (См. : Наука и религия. 1965. № 11).

Если это действительно так, то тогда становится ясным, почему многое из сказанного об этом заболевании и у Грозного, с одной стороны, и у Гитлера и Сталина –с другой, несмотря на громадность исторической дистанции, совпадает.

Диагноз относится к самому концу 1927 года, а уже менее чем через полгода (летом 1928 г.) Бухарин в беседах с Каменевым отметил, что Сталин окружает себя людьми тупыми и убогими, подчеркивающими его превосходство.

Но своя «тайная доктрина» была, несомненно, и у него, именно она и стала «высшим условием его существования», отсюда и сталинский режим «секретности», столь же тотальный, как режим общегосударственного страха и массового уничтожения людей.

7. «Немцы, если они не побеждают, – не его народ, и он без долгих размышлений лишает их права на жизнь. Они оказались слабее, а потому к ним нет жалости, он желает им гибели, которую они заслужили...Он ненавидел армию за каждый отдаваемый ею клочок земли. Покуда было возможно, он сопротивлялся, не желая отдавать ничего, сколько бы жертв это им ни стоило».

Сталин лишил права на жизнь многих своих наиболее выдающихся соратников, и, если бы существовал тот «Высший Суд», каким устрашал Лермонтов палачей свободы и гения, то, мне кажется, там бы Сталин спокойно ответствовал примерно так же: «Они оказались слабее, а потому и заслужили собственную гибель». Что же касается отступлений и поражений армии, особенно в первый год войны, то именно он – единственный из Ставки – не позволил сдать Киев¹, из-за чего в окружении оказались 452 720 человек, в том числе около 60 тысяч командного состава (Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия...Кн. 2. 4. 1. С. 208).

9. «Фюрер приучал видеть высшую добродетель в слепом исполнении каждого его приказа. Не было других, высших ценностей: отмена всех ценностей, которые в ходе веков были признаны общечеловеческим достоянием, произошла необычайно быстро».

В «Особом назначении» А. Бека, этом романе-документе эпохи, показано, что в среде сталинизма главнейшей ценностью является умение беспрекословно выполнять приказ, не обсуждая его этические аспекты; с годами это умение превратилось уже в автоматическую, чуть ли не силой инстинкта, дисциплину. Если смысл человеческой жизни состоит в исполнении приказов и директив или в контроле за их исполнением, го это означает, что долженствующий функционировать между волей личности и ее поступками глубокий слой общечеловеческой культуры исчез. Тут следует искать истоки того ОДИЧАНИЯ общественной нравственности, о котором много говорят и сегодня.

10. «Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное средство объединить людей в массу».

В бесчисленных свидетельствах и документах, опубликованных теперь, убедительно и развернуто показано, как может работать злое воображение, поистине творчество зла, фантастически орудующее обвинениями против безвинных жертв, поскольку только «большой лжи присуща сила убедительности» (слова Адольфа Шикльгрубера).

К середине 30-х годов уже была создана целая государственная машина «орудования обвинениями», которая трудно постижимым для нас сейчас образом смогла вырабатывать у своих жертв как бы невольное ощущение своей «моральной вины» (первым это глубоко показал А. Кёстлер в «Слепящей тьме»). Современные исследования юристов подтвердили этот странный феномен.

Иллюзию и действительность у фюрера трудно было разделить; мания для него была первичной, и все являющееся в действительности соотносилось с целостностью мании. Единственный источник ее питания – успех, неудачи ее не затрагивали, но зато побуждали к поиску новых средств достижения успеха. «Эту нерушимость своих иллюзий он почитал за собственную твердость. Что было когда-то воображено, сохранялось неизменным».

Что касается сталинского революционизма, то его «тайная доктрина» родилась еще в пору молодости и была пронесена им сквозь всю жизнь, причем тщательно оберегалась от посторонних глаз, прежде всего от соратников, поскольку те, будучи марксистами-ленинцами, конечно, отвергли бы его с такой доктриной. Это – источник его интеллектуальной твердости, которая особенно наглядно подкреплялась полной эмоциональной бесчувственностью (безучастное отношение к безвинным жертвам, товарищам, жене, сыну, дочери, отсутствие друзей или хотя бы привязанностей).

13. «Личность параноика всегда под угрозой; для отражения этой остро переживаемой угрозы вырабатывается в качестве спасительного метода распространение самое себя на все большие пространства, так сказать, включение последних в состав собственной личности, стремление «увековечить» себя, то есть включить в «свой состав» и самое время».

В этом плане со Сталиным едва ли кто может потягаться на ей планете и во всей истории: он поощрял распространение своей личности в бесчисленных изображениях–статуях, животных, графических и фотопортретах многомиллионными тиражами, причем всюду – по городам и весям и на пути к ним, службе, в общественных, бытовых, культурных учреждениях даже дома (изображение Бога –икона– и то не может конкурировать с этим поистине вездесущим присутствием). Таково внешнее –визуальное – обожествление. А было и слуховое и, к сказать, духовное. Ему посвящали песни и стихи, о нем слагали поэмы и романы, фильмы и спектакли, его именем нарекали улицы и площади, колхозы и совхозы, переименовывали города (десятки городов с различными вариациями одного и того же имени – чтобы можно было хоть как-то различать: Сталин, Сталино, Сталинабад, Сталинакан, Сталинск, Сталинград и т. д. и т. п.), этим именем обозначались бытвы и победы; им называли своих новорожденных, то есть писали в «святцы», и эти шесть букв звучали везде и всюду, начиная с яслей и детских садов и школ...Для заезжего европейца это было, наверное, непостижимо –точно все вдруг на детки лет сошли с ума и стали жить только его умом: «За всех за с Вы думали в Кремле». И то сказать: как возможно такое в здравом уме и твердой памяти целого громадного общества?! поминать об этом постыдно и горько, но и необходимо – в назидание потомкам...

14. И последнее. Все это было бы, может быть, хоть как-то оправдано, будь он действительно «Лениным сегодня», но ведь по его человеческой сущности о нем следует сказать, увы, не более, чем Э. Канетти сказал о своем герое: «Духовно он может быть ничтожен, ему -если судить беспристрастно–не о чем возвестить миру, но интенсивность внутренних процессов уничтожения заставляет его явиться миссионером или пророком, спасителем или фюрером», то есть Вождем.

Такова «жизнь и судьба» новоявленных вождей в середине ХХ века.

Думается, что эта трагедия имеет не только социальные, но и свои психологические корни; остановимся теперь непосредственно на них, тем более что исторически они все еще не вполне изжиты и поныне.

Паранойя –это психическая аномалия, болезнь, изучаемая психиатрией, как, скажем, и шизофрения; но ведь существуют в ослабленной, не резко патологической форме параноидальные или шизофренические черты психики, определяемые психологической наукой как особенности АКЦЕНТУАЦИИ ХАРАКТЕРА. Они проявляются не в любых обстоятельствах жизни данной личности, а лишь при сложных психогенных ситуациях, создающих нагрузку на «слабое звено». Принято различать 11–12 основных типов акцентуации, среди которых располагаются и два названных выше. Опишем их кратко (по соответствующим энциклопедическим справочникам).

Шизоидный тип характеризуется следующими чертами: отгороженность, замкнутость, трудности в установлении контактов, эмоциональная холодность, проявляющаяся в отсутствии сострадания.

Параноидальный тип выражается в повышенной раздражительности, стойкости отрицательных аффектов, болезненной обидчивости, подозрительности, повышенном честолюбии.

В чистом виде они встречаются редко, как, скажем, редки химические элементы в природе; в жизни преобладают смешанные формы, с примесями. В частности, разбираемый в данной работе тип личности, очевидно, наиболее полным образом может быть описан суммой черт обоих названных типов.

Акцентуация характера может быть явная и скрытая и, как уже отмечалось, не постоянно проявляющаяся; если же она проявляется при любых обстоятельствах, то она переходит уже в явную патологию – психопатию.

Патологическому шизоиду присущи уход от контактов, замкнутость, скрытность, легкая ранимость (болезненное самолюбие); отсутствие эмпатии; угловатость движений (обратим на это внимание!).

Параноидальные психопаты склонны к образованию сверхценных идей, которые, как и в случае прямого бреда для их носителя, не поддаются разубеждению, и всякое критическое отношение к ним со стороны самого субъекта отсутствует, а на попытки критики их извне включаются механизмы психологической защиты. Кроме того, параноики упрямы, эгоистичны, отличаются отсутствием сомнений в себе и очень завышенной самооценкой.

Все вышеописанное является биологическим фондом личности.

Развиваясь в социальных условиях, под воздействием воспитания и межличностных отношений, это биологическое начало от чисто физических свойств (скажем, «угловатость движений») до регистра психологических получает разную степень выраженности.

В режиме жизни среднестатистического индивида достигается некоторый баланс того и другого начал, необходимый для жизненно важного равновесия со средой, ибо при доминанте биологических проявлений данного характера среда будет стремиться его подавить, разрушить или изолировать. Поэтому индивид, чья судьба напрямую зависит от социального окружения, стремится подавлять в себе весь негативный регистр своих биологически обусловленных свойств, чтобы не войти в конфликт со средой и не быть раздавленным ею.

В режиме же реальной социальной власти индивида, обладающего таким характером, дело меняется коренным образом.

Во-первых, власть служит своего рода «увеличительным стеклом», которое, резко укрупняя (и чем больше власть, тем сильнее укрупнение), обнажает и такие скрытые черты, которые раньше вообще не были заметны для окружающих. Поэтому, скажем, бесчувственность (на почве которой вырастает грубость), капризность (идущая от завышенной самооценки) или озлобленность, являющиеся мелочами, вполне простительными в быту, в политике становятся такими «мелочами», которые могут сыграть «решающую роль» (вспомним ленинское «завещание»).

Во-вторых, отсутствие подлинной обратной связи у субъекта власти с его окружением в условиях авторитаризма (критическую оценку со стороны заменяет лесть, угодничество да фискальство) приводит к тому, что под мощным «увеличительным стеклом», насильственно воздвигнутым властью, все мелкое становится крупным, тихое – громким и т. п. Мелкий, но упрямо повторяющийся жест рукой (помните «угловатость движений»?) начинает восприниматься как нечто особо величавое именно в силу его скупости; бедность и бледность интонаций кажутся репрезентантами могучей сдержанности и скромности, а словесная скупость, убогость лексики и занудливые повторы ценятся за особую доходчивость и убойную убедительность (недаром истинный стилист Исаак Бабель отнюдь не шутя – попробовал бы он шутить! – призывал писателей учиться «блеску стиля у товарища Сталина»).

В-третьих, психологическая защита, вполне естественная и простительная по формам в быту, в политике перерастает в негативизм, то есть психологическую установку на несогласие и тотальное отрицание всего, что противоречит самоутверждению подобного субъекта. И он жаждет отвержения или попросту уничтожения не только противоречащих ему, но и даже – превентивно! – всех, в ком его подозрительностью угадывается возможность несогласия с ним. (Вот, думается, каковы чисто психологические мотивы устранения Сталиным не только Своих явных или потенциальных политических противников, в их числе и самых близких товарищей, но и всех и всяких инакомыслящих; в принципе и насколько удастся – вообще всех.)

Ко времени составления ленинского «завещания» описанные параноидально-шизоидные черты Сталина еще не проявились в большой политике, а лишь, так сказать, в ее интерьере, «в быту» (между товарищами), и потому никто, кроме одного разве Владимира Ильича, не мог предвидеть, во что они могут вылиться. А к тому времени, когда они проявились достаточно выпукло (что было расценено ленинцами просто как безудержная жажда власти – скажем, в манифесте М. Рютина 1932 г.), было слишком поздно – сталинское окружение уже оказалось достаточно сильным, чтобы помочь Иосифу Джугашвили реализовать его «психологическую защиту» и его «сверхценные идеи».

В заключении анализа этой стороны психологии авторитаризма нельзя не поразиться тому, что к руководству партиями в могучих государствах Европы на ее западе (Италия – Германия и их сателлиты) и востоке (СССР) почти одновременно пришли личности именно параноидального или шизоидного типа (а не обычные нормальные люди с государственным умом). Вряд ли это можно объяснить случайным совпадением, как и то, что столкновение национал-социализма со сталинским социализмом было неизбежно

Но в любом случае власть, и без того неограниченная при авторитарно-бюрократическом режиме, будучи еще психологически усиленной описанным выше «увеличительным стеклом», привела к трагедии целых народов.

Эта трагедия, последствия которой нашим народом не изжиты и по сию пору, взывает к всестороннему изучению ее причин, в том числе и психологических.

До сих пор мы рассматривали черты сходства между двумя феноменами авторитаризма. Но было и различие.

У Сталина была и официальная позитивная программа (реализующая в какой-то степени его тайные «сверхценные идеи») – в отличие от негативной установки на уничтожение в национал-социализме – это программа, связывающая его с дорогой и священной для советских людей идеей социализма (чем и объяснялась его популярность в массах). Одной только войны с собственным народом было мало, на этой негативной базе страха можно продержаться не слишком долго, ведь негация есть негация, уничтожение, ничто. Ничто противоположно бытию, тут Сталин был тайно негативистом, а явно – философом, и, для того чтобы утвердить себя не в ничто, а в бытии, у него созрел действительно гениально злодейский план. Превратить, сублимировать уничтожение в СОЗИДАНИЕ (Может быть, в этом и состоит его «тайна».)

Оставалось только овеществить хотя бы некоторые из ее конкретных пунктов – например, индустриализацию. На эти цели и была устремлена энергия всех энтузиастов, работавших действительно героически, то есть самоотверженно, до полного забвения себя и своих личных нужд, без должного отдыха и награды, от министра и директора до рядового стахановца

Сталин не на шутку испугался. («Сдадим или не сдадим Москву?»– в смятении обращался он к Жукову.)

Спрашивается, однако, почему не было оказано никакого сколько-нибудь заметного сопротивления режиму сталинизма (за редким исключением – Троцкий, Рютин), неужели гневная инвектива великого революционера Чернышевского о своем народе–«жалкая нация, нация рабов, сверху донизу– все рабы» – все еще сохранила свою силу? Зачем же после Октября миллионы бывших забитых неграмотных людей, рванувшихся к новой жизни, упорно выводили в школах ликбеза свои первые фразы: «Мы – не рабы, рабы – не мы» (или немы?).

Индивидуальное сознание может всецело определять все поведение индивида и, так сказать, выковывать его индивидуальное бытие, конечно вписывающееся в социальное, но все равно находящееся в отношении последнего в состоянии относительной независимости; индивидуальное бытие (в противоположность общественному) полностью детерминируется сознанием, то есть личностным самосознанием, вплоть до отказа от самого физического бытия (речь идет, разумеется, только об индивиде, представляющем собой самостную личность, поскольку у конформиста бытие детерминировано поведением группы).

Сартр ригористически заявлял: человек сам выбирает себя и несет ответственность за любое из своих проявлений, поэтому у него нет оснований для оправдания. Подобный ригоризм возможен лишь в «хорошие времена», а в худые, «чингисхановские», когда издевательства и уничтожение висят дамокловым мечом над головой каждого, – человек, чтобы выжить, вынужден идти на определенные компромиссы и со своей совестью, и с общественными идеалами, коим он поклонялся до того.

В конце концов у личности всегда остается возможность сделать последний выбор в пограничной ситуации, а именно – смерть как выход из физического нежелательного бытия, если его социальные условия резко противоречат всем тем ценностям, что приняла для себя личность (не таковы ли глубинные причины «самоотвода» от жизни многих ярких личностей, прежде всего в области духовной культуры – Есенин, Маяковский, Цветаева, но так же и в политике – Орджоникидзе, Томский, Иоффе, десятки других, увы, менее известных нашей официальной истории лиц).

Но даже у социальных групп, а тем более у общества в целом такого выбора нет, оно вынуждено жить, пребывать в физическом бытие, каким бы последнее ни было противоестественным и чудовищным для существования человека и человечности.

По мере осознания меры этой противоестественности отдельными выдающимися индивидами они сколачивают группу единомышленников и пытаются взорвать тот социопорядок, что представляется им несправедливым, – формируются партии, которые революционизируют все общественное сознание и, при наличии подходящей революционной ситуации, совершают революцию.

Но такое возможно далеко не в каждом обществе. При предельно жестко организованной социальной иерархии всякое отклонение от официальной линии становится невозможным. Сталинизм и был организован как тотальная, всеохватывающая монолитная система, чтобы исключить всякую возможность сопротивления и борьбы. Борьба могла закончиться только уничтожением – или в НКВД, или в «подвалах сознания», или, наконец, собственной рукой.